Пророческая эсхатология и традиционная доктрина циклов
(часть 1)
Преамбула
Современная наука, особенно в ее фундаментальной теоретической части, все чаще обращается к вненаучным источникам в поисках вдохновения. Наиболее распространенным вненаучным источником, с которым работают физики, оказывается сакральный фольклор, причем не обязательно в версиях магистральных цивилизаций. Космогонические сказки папуасов или догонов не менее инспиративны для исчерпавших творческое воображение современных эйнштейнов, чем индийская метафизика, которая, кстати, давно и устойчиво является жертвой плагиата со стороны естественнонаучных сообществ Запада.
Да и сама фундаментальная наука представляет собой айсберг, открытый обыденному сознанию видимой вершиной, описывающей себя как рационализм, экспериментальный метод, путь проб и ошибок, который ведет к познанию будто бы «объективной истины». Людей в школе приучают думать о науке, как о чем-то глубоко противолежащем всему субъективному, случайному, иррациональному, и, наконец, просто абстрактно философскому, что допускается только в сфере ни к чему не обязывающих гуманитарных дисциплин, искусства и общей культуры.
Но у науки есть и невидимая часть айсберга – если в соответствующем водолазном оборудовании нырнуть и посмотреть на науку снизу, нашим глазам откроется поразительное для неподготовленных глаз зрелище. Фундаментальная наука обернется мистическим учением о разумной вселенной, своеобразным продуктом длительного исторического разложения неоплатонизма, в итоге которого появилось своего рода контрметафизика или светско-языческая «теология», главным предметом культа в которой оказывается независящий от человека «материальный разум» или мыслящая материя.
Ученые относятся к материальному миру как к идолу, обладающему силой, красотой и мудростью; объекту поклонения, который сам по себе непогрешим, и милости которого следует добиваться настойчивым изучением. Ученый верит в самостоятельное бытие «объективного мира», и даже такие осторожные вторжения субъективного дискурса, как гейзенберговская теория неопределенности (о влиянии свидетеля на свидетельствуемый процесс) воспринимаются как экстравагантный вызов на грани фола, чуть ли не духовная революция.
О том, как важен для ученых самый принцип объективности и независимости ноуменального мира от человеческого сознания, говорит и то, что все ученые по своей философской позиции – монисты, т.е. исповедуют принцип тотального всеединства сущего, причем само это единство полагается ими, разумеется, не в свидетельствующем субъекте, а именно в самих основаниях бытия.
Обнаружив во второй половине XX века, что под общим брендом фундаментальной физики они имеют не одну, а две взаимоисключающих науки, которые описывают разные физические реальности, основанные на несовместимых принципах – физика микромира и астрофизика – ученые бросились немедленно искать точку сборки, через которую возможно было бы непротиворечиво восстановить единство физической действительности. Появилась теория «струн», на которые, якобы, нанизываются все элементы сущего: от кварков до черных дыр в восходящей последовательности.
Увы, сегодня «струны» поставлены под сомнение, и ученые снова вынуждены искать только что померещившееся им было единство.
Между тем, единственной «точкой сборки» и единственным гарантом совместимости разнообразных полей реальности является только наблюдатель, который выступает как единая связующая нить бесконечно разнообразной феноменологии внешнего. Проблема только в том, что этот наблюдатель смертен. Или точнее говоря, не существует доступного и открытого нам бессмертного наблюдателя, который, как таковой, остается некой абстракцией. Есть бесчисленное множество эмпирических наблюдателей из плоти и крови, чье восприятие мира не тождественно друг другу, а само существование эфемерно.
Вероятно, именно поэтому субъективные идеалисты чаще сходят с ума, чем объективные, не говоря уже о материалистах, вообще не подверженных психическим расстройствам.
К чему мы изложили все эти соображения об ученом сообществе? Для того, чтобы лишний раз напомнить, что его представители обладают таким особым сознанием, которое склонно умалять, а то и вовсе исключать роль субъекта в организованной вселенной. Это с одной стороны.
А с другой – ученые создали под ярлыком «научного мировоззрения» психопереживание своеобразной имманентной вечности, которая для них является правдивым и всеохватывающим описанием «того, что есть». В этой имманентной вечности физические законы не меняются, а, стало быть, существуют вне времени, и неправомерно ставить вопрос, откуда эти законы вообще взялись. В этой имманентной вечности развитие происходит чудесным образом, ибо совершается по неким правилам игры, которые стоят вне развития и изменений. В этой странной псевдовечности измеряют время полураспадом углерода при том, что измерителям даже не приходит в голову такая простая мысль: может быть на самом деле они со всем, что их окружает, появились буквально в эту секунду вместе со своей памятью и результатами анализов карбонуклеидов! Короче, во «вселенной ученых» нет нас самих, в то время, как многое говорит в пользу того, что наш мир на самом деле есть лишь некое производное от человеческой ситуации.
Глава 1. Аристотель и вера в линейную неуничтожимость реальности.
Вера ученых оказывается при ближайшем рассмотрении пронесенной через тысячелетия верой Аристотеля, который пришел к выводу, что у мира не может быть ни начала, ни конца, как во времени, так и в пространстве. Идея Аристотеля была бесспорно вызывающей для его времени, поскольку по своему статусу, как значительнейший ученик Платона, он должен был знать посвятительные учения о времени и о происхождении мира, с которыми был прекрасно знаком его учитель. Бросая вызов этим учениям, Аристотель несомненно занимал сознательную антижреческую позицию, о чем, кстати, свидетельствуют и результаты воспитания, которые он дал Александру Македонскому.
Но даже антижреческая позиция не объясняет все-таки генезис этой идеи, которая попахивает легитимизацией чересчур уж обыденного сознания. Ведь метафизик не может ставить знака равенства между потоком феноменов, пусть даже неопределенном в своих границах, и чистой бесконечностью, которая изначально пуста и неподвижна!
Первое, что обнаруживает человеческое создание, глядя на окружающий мир, это то, что его способность созерцать всегда больше, чем то, что попадает в поле этого созерцания. В конечном счете, начинающий созерцатель приходит к выводу, что его восприятие бесконечно, и ничто – даже вся вселенная – не может эту внутреннюю воспринимающую бездну заполнить. Человек приходит к выводу, что в той разнице, в том остатке, который в его восприятии не заполнен миром, находится сокровенная реальность, «невидимый мир». Человек понимает, что он – ровня этому невидимому миру или по крайней мере его зеркало, и что мир видимый -только незначительная часть того, что перед этим зеркалом находится. Это фундаментальное ощущение дано человеку даром, причем не факт, что он должен быть при этом как-то особо одарен или умен в обыденном смысле слова.
Хорошее описание этой изначальной интуиции дал Достоевский устами князя Мышкина, который излагает сестрам Епанчиным воспоминания о своем состоянии идиота, лечившегося в швейцарском горном пансионате. Главным ощущением Мышкина было именно это созерцание бесконечности, в котором без остатка тонули все видимые вещи. И вслед за этим князь обнаруживал свою личную неприкаянность, личную исключенность из этого сияющего простора.
Это действительно то, с чем человек сталкивается в следующий момент после того, как пик инфантильной эйфории от обнаружения безграничности себя как перцептора пройден. Человек обнаруживает, что он смертен, и тем самым для него возникает трагическая диалектика внутреннего личного предела и внешней беспредельности, которые совмещены во взаимоисключающем единении на кромке его вибрирующего существа. Как сказал великий Николай Гумилев, с необычайной силой передавая драматизм именно этой диалектики: «Я, носитель мысли великой, не могу, не могу умереть». О том же писал Тютчев в проникновенных строках: «…Ни жизни жаль, а жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем, и в ночь идет и плачет, уходя».
По сути, этот просиявший над мирозданьем огонь есть именно простой дар безграничного свидетельствования. Не более того. Но и не менее.
Аристотель одним ударом решает проблему для той половины человечества, которая избирает не поэзию, а рациональное знание: он объявляет носителя свидетельствования – субъекта – как бы снятым. Вечность же мира превращается у Аристотеля в некий компенсирующий квазисмысл. Нет трагедии ухода в ночь, ибо вселенная бесконечна, а значит и ты, живший в ней, неким странным образом тоже причастен к этой бесконечности мира. Да, ты в нем мелькнул и угас, но ведь ты был его частью, а часть (это уже инициатическое!) равна целому.
Именно отсюда берет исток то странное мировоззрение, признаки которого с фонарем искали во всех философских школах последователи марксизма-ленинизма. Они называли эти признаки «элементами материалистической диалектики» и находили их чуть ли не у Кузанского. Главным признаком такой опережающей свою темную невежественную эпоху прогрессивности была вера в неуничтожимость материи и безначальность мира. Вообще говоря, этот подход коренится в фундаментальной парменидовской интуиции «Бытие есть, небытия нет». Отсутствие мира приходится мыслить парадоксальным образом как наличествующее небытие, существующую пустоту. Индуистские и буддийские практики прилагали для реализации такого визиона огромные духовные усилия.
Созерцание пустоты в методиках Востока – одно из вершинных достижений на пути посвятительной реализации. Естественно, философу, не практикующему изощренные интеллектуальные техники, проще прибегнуть к экономии мысли и вычеркнуть большую часть реальности из сферы утверждения. Мы говорим «большую», потому что очевидно, что возможность непроявления универсальнее и, поэтому, шире, чем возможность проявления. Парменид и элленизированное мыслящее человечество вслед за ним легко отмахиваются: «Нет, мол, небытия!». А как быть с молчанием – небытием слова? Молчание есть реализация возможности непроявления речи. Оно есть, или его нет? Понятно, что Парменид просто не располагал аппаратом, позволившим бы ему визуализировать дифференцированное небытие. В этом случае, он никогда не сказал бы своей знаменитой глупости.
Секрет в том, что небытие может, даже на стихийном дооперативном уровне уже быть предметом утверждения. Выше мы говорили о том, что разница, образованная вычитанием ограниченного воспринимаемого из безграничности самого восприятия образует предполагаемый невидимый мир, область субтильного или тонкого, которое созерцатель полагает в качестве духовного неба. Эта операция известна любому народному мистику, любому деревенскому визионеру, и с нее, собственно, начинает свой путь к сомнительному выздоровлению кн. Мышкин.
Впрочем, само это переживание – не иллюзия. Действительно нам дан знак о инобытии в виде явной несоразмерности того, что нас окружает, уровню нашей открытости в качестве перцепторов. Если сравнить нас в этом плане с зеркалами, то мы обнаружим одно шокирующее своей очевидностью различие: зеркала воспринимают абсолютно все, любой предмет, который только им не предъявишь; все, кроме темноты. Отсутствие потока фотонов, отражающая поверхность зеркала не регистрирует. А мы воспринимаем темноту, абсолютную тьму, мы ее переживаем как фундаментальный зрительный опыт!
Парменид решил свести людей до статуса механических зеркал, а Аристотель это институционализировал, превратив невидимый мир в абстрактные категории, прилагаемые опять-таки к миру видимому. Именно эти абстракции стали на долгие века гарантом имманентной вечности мира. Для профанов.
Потому что у «непрофанов» совсем другие отношения с вечностью и временем.
Глава 2. Законы циклов в традиционной метафизике
Задолго до того, как гениальный Лобачевский отменил пятый постулат Эвклида, мыслители и визионеры знали, что в пространственно-временном континууме луч света летит по кривой и параллельные линии пересекаются в неопределенной дали. Эвклидовская геометрия с ее ледяной строгостью и красотой – это «философия неба», которая может быть только созерцаема духовными очами и постижима интеллигибельно, т.е. без привязки к чувственному опыту, из одних только законов чистого разума. В таком небе, естественно, ничего нет – оно пустое, хотя это уже и не первопространство, ибо в первичной протяженности невозможна и сама геометрия в силу совершенного тождества всех элементов этого начального состояния пространства между собой.
Метафизика в отличие от того, что о ней думают многие, крайне конкретна и учитывает реальное положение дел. Мы живем не в эмпиреях, а в хтонических низинах, где Эвклид «не работает».
То, что древние знали о кривизне луча, прекрасно подтверждается традиционной мифологией о змее, медленно, но неотвратимо сжимающем вселенную. Эта кривизна не только существует как данность, она еще и прогрессивно возрастает. Впрочем, если луч не идет по прямой, то это уже сразу означает, что его кривизна не может быть постоянной величиной. Кривизна – неустойчивое состояние, и постоянные величины в мире относительных форм – это абсурд.
Мир движется по спирали, которая сжимается к центру, и когда змей додавит вселенную до конца, она исчезнет вместе с ним; но как только исчезнет сам змей, вселенная освободится в состоянии первопространства, того самого, упомянутого выше, в котором еще не существуют тела и формы, а время представляет собой четвертое измерение протяженности.
Вот в этот момент, технически говоря, наступает некое подобие имманентной вечности, потому что в течение какого-то изначального недлящегося мига времени нет, оно есть четвертое измерение пространства. Ничего не происходит, ничто не нарушает простой и чистой гомогенности белого листа бумаги, с которого начинается возродившаяся вселенная. Но этот «недлящийся» миг все равно кончается. Следующий шаг, и маятник закачался, время пошло, родился змей, и новая удавка спирали исказила и сморщила – пусть сначала совершенно незначительно – идеальное пространство.
Рене Генон в своей фундаментальной работе «Знаки времени и космические законы» подробно описал проблематику космических циклов, согласно которым существует, исчезает и возрождается вселенная, точнее, «пакет» миров, образующих одну великую Вселенную. (Согласно традиционным данным, наш простанственно-временной континуум, представляющийся нам таким грандиозным, необъятным и единственным, со всеми его галактиками и туманностями – это тоненький листик бумаги в громадной стопе, которая уходит вверх от нашего «неба» и вниз от нашей «земли». Миры суть веер или гармоника неограниченных в числе модальностей проявления, развернутых между большим небом и большой землей. Но мы для удобства изложения выносим это понимание за скобки и будем говорить о мире как о некой единственной и всецелой данности, совпадающей с нашим опытом).
Наиболее разработанной теория циклов оказывается в индийской метафизике. Хотя, разумеется, мудрость Египта, Вавилона, ацтеков, китайцев содержит идентичную информацию, совпадающую до нюансов. Просто с индийской философией западное общество познакомилось поподробнее, чем с ацтеками или Вавилоном, благодаря британским востоковедам, по большей части пасторского сословия, которые после колониальной оккупации субконтинента с жадностью накинулись на санскритские тексты. Кстати, это же послужило основанием новых научных представлений, явившихся именно в это период покорения Индии, о том, что мир существует какие-то чудовищные миллиарды лет! Это было крайне убедительно после того, как на протяжении веков всем объясняли, что мир сотворен всего только семь тысяч лет назад. Христианский человек Европы был в интеллектуальном плане несчастнейшим из созданий.
С одной стороны, он должен был верить, что все существующее вспыхнуло посреди «буддийской» пустоты всего лишь каких-нибудь несколько тысячелетий до него (т.е. время жизни пары тройки поколений хороших секвой или баобабов!), с другой, в подкорке у него плотно сидел Аристотель и оптимистичные греки, которые нашептывали ему, что мир никогда не начинался, а существовал всегда. И на подсознательном уровне Аристотель вышел все-таки сильнее церкви, потому что когда английские пасторы-масоны привезли из Индии сногсшибательную весть о том, что не семь тысяч, а семь миллиардов лет существует Земля и Солнечная система, западный человек ухватился за ту подсказку, как за якорь спасения. Тут мир вроде бы и возник (т.е. нет голого материализма), но при этом так давно, что он как бы почти вечен (по Аристотелю).
С тех пор – с конца XVIII века – убеждение в миллиардах лет стало основной догмой западного научного сознания, ничем не вышибаемой. Все остальное, как то: радионуклеиды, красное свечение разбегающихся галактик и прочие «доказательства», подстраивалось под эти цифры, приобретшие практически статус интеллектуальных идолов. Самое удивительное, что при этом типовой ученый, кажется, сохраняет веру в единственность этого мира, т.е. все равно вынужден признать, что он-таки возник в момент «икс» из буддийской пустоты (или из сверхатома по теории большого взрыва, но откуда взялся сверхатом?)
В действительности эти цифры были сознательной дезинформацией ученых брахманов, которые шифровали реальные цифры длительности циклов, чтобы те не стали известными профанам. Подлинные же данные выглядят следующим образом.
Главной единицей измерения циклического времени является так называемый «большой год», который в западной традиции еще имеет название «халдейского». Это время оборота Большой медведицы вокруг Полярной звезды, когда она описывает на небе полную свастику. Срок этого движения – 25960 лет. В течение этого года Солнце последовательно пребывает в 12 зодиакальных знаках – созвездиях – по 2160 лет в каждом.
Время проявленного человечества (человеческого цикла) – 2,5 халдейских года или 64800 лет. Этот срок состоит из четырех эпох, которые греки и индусы называли по разному, имея в виду одно и то же: Золотой век или Сатья-юга, длящийся в течение 4/10 общей длительности цикла, т.е. один халдейский год или 25960 наших лет; Серебряный век или Двипа-юга – 19440 лет (3/10 срока); далее Бронзовый век или Трета-юга – 12980 лет или 2/10 срока; и, наконец, последний, Железный век или Кали-юга, который длится всего 1/10 срока или 6480 лет.
Мы сегодня живем в самом конце Кали-юги – Железного века, однако как близко к концу, вычислить невозможно, потому что неизвестна точка отсчета, и невозможно рассчитать, с какого зодиакального знака, начинает Солнца движение внутри цикла. Это одна из наиболее охраняемых тайн жреческого сословия, ибо кто знает сроки, тот способен влиять на события.
В индийской традиции человеческий цикл, состоящий из четырех юг, называется «Манвантара». 14 Манвантар образуют Кальпу - большой цикл. Движение Манвантар начинается сверху с «северного полюса» на круге кальп и идет против часовой стрелки: семь манвантар вниз, семь восходящих вверх. Мы находимся в «южном полюсе» колеса кальп, в конце седьмой манвантары. Поэтому, считают брахманы, Большая медведица, описывающая свастику вокруг мировой оси, состоит из семи звезд и называется Септариши. В следующем человеческом цикле она будет уже состоять из восьми звезд.
Представления о бесконечной цепи циклов , каждым звеном которой является новое человечество, нашло чеканную формулу в индийской метафизике: «дни и ночи Брамы (Брахмана)». Тот же самый ритм возрождений-исчезновений уподобляют вдоху и выдоху, который, якобы, производит бесконечная и бездонная основа, благодаря которой возникают проявления сущего. Эта же доктрина породила в Зороастризме видение, столь впечатлившее Ницше – вращение Великого неба как «колеса рока», которое приводит и убирает в одну и ту же пространственно-временную точку существования одну и ту же реальность, подобно тому, как в ярмарочной карусели каждая фигура, на которой сидят посетители, проходит через одну и ту же точку и уносится прочь. «Вечное возвращение равного» - так назвал этот визион Фридрих Ницше и сошел с ума от ужаса. Классическая индуистская версия все же не столь безысходна: она предполагает спираль, а не колесо, и раскручивание ничем не ограниченного числа манифестаций проходит через точки, лежащие рядом, но не совпадающие идеально.
«Возможность безгранична, - утверждал Р. Генон, самый фундаментальный на Западе экспозитор традиционалистских доктрин, - поэтому реализация этой возможности не может знать повторений одного и того же, как не может одно и то же число возникнуть дважды в числовом ряду, ибо это тут же означало бы конечность манифестации, что невозможно».
Как видим, Рене Генон тоже настаивает на безграничности субстанционального аспекта реальности, но, по крайней мере, в отличие от Аристотеля, речь не идет об одном и том же мире.
Доктрина циклов разрешает многие интеллектуальные проблемы и недоумения. Пустота или ничто, предшествовавшие проявлению, сводятся лишь к паузе между мирами. Проявленное бытие оказывается перманентным свойством реальности, оно есть всегда, что избавляет нас от недоумения, почему ему нужно возникать из вечности вдруг, разовым образом. В этой доктрине оно воспроизводится и исчезает, потому что расходуется первоначальный потенциал Золотого века. Такая картина понятна нам, поскольку соответствует нашему опыту энтропии.
Согласно доктрине циклов, в каждой очередной манвантаре зреет зерно следующей, как бы конфигурация или парадигма того, что должно быть манифистировано в будущем. Всегда есть носители этого зерна, группа избранных («сто сорок четыре тысячи праведников в белых одеждах»), которые способны перейти из предыдущего в последующий цикл через зону затмения или диссолюции. Кстати, пустота между вдохом и выдохом реальности – это «пралайя» (санскр.), растворение сущего. А кальпы отделяет друг от друга «махапралайя», когда уровень диссолюции захватывает не только большой космос, но и Логос, который этот космос мыслит.
Для центральных обитателей цикла (в традиционалистской оптике отнюдь не людей-адамитов) «пралайя» означает конец их божественного существования, «рагнарек» (др. норвежск.), сумерки богов.
Так описывает часовой механизм бытия, лишенного истинного субъекта, сознание, которое для последователей пророков монотеизма является однозначно языческим.
